Алексей Леонов – советский космонавт № 11, первый человек, вышедший в открытый космос.  Интервью с Алексеем Леоновым было записано в июне 2015 года для специального репортажа "Орбита интересов".

– Как сегодня относятся к сотрудничеству между Россией и США в сфере освоения космоса в профессиональном сообществе?

– В течение недели в Техасском университете проходил международный саммит с участием ведущих специалистов в области исследования космического пространства, космонавтов, астронавтов, было даже два обладателя Нобелевской премии. Тема саммита – "50 лет внекорабельной деятельности человечества". Туда были приглашены ребята, которые выходили в открытый космос. Все согласились, что на сегодняшний день самый тяжёлый вид работы – это работа человека в открытом космосе.

Работа подводных аквалангистов уступает по затратам энергии и, главным образом, конечно, по опасности. Я считал, что у меня было много неприятностей, но у (Пирса) Селлерса, который повторил за мной выход в открытый космос, этих неприятностей было очень много! Даже непонятно, как страна с такой высокой технологией допустила такой некачественный скафандр. Так что у меня какая-то была внутренняя гордость: мой скафандр тяжёл, неуклюж, но у меня таких неприятностей не было. Другие были. Но, в общем, пришли к выводу, что надо работать сообща, потому что это совершенно новый вид человеческой деятельности. Если мы хотим серьёзно этим заниматься, то мы должны, наверное, делиться всем, что у нас есть.

Конференция плавно перешла к сорокалетию нашего совместного полёта "Союз – Аполлон". Вспомнили всё, что было 40 лет тому назад, и, конечно, на первое место вышла картина наших человеческих отношений.

– Какие возникли сложности при подготовке к совместному проекту "Союз – Аполлон"?

– Наши корабли были с разными радийными и телеметрическими системами. Не было общей системы сближения, не было системы стыковки и перехода. У нас были разные системы жизнеобеспечения. Они работали на повышенном содержании кислорода, мы работали в обычных условиях, в обычной среде, нам надо было делать свой корабль таким, каким они сделали свой – с повышенным содержанием кислорода, но мы это проходили. Мы сожгли человека на Земле, Бондаренко, когда мы испытывали такую систему. Они трёх сожгли! Но почему-то оставили вот так… В итоге мы вернулись к шлюзовой системе, которую я использовал в 1965 году во время выхода в открытый космос. Пришли к этой системе спустя 10 лет. Договорились обо всём.

Ещё был важный момент – знание языка. Американцы должны были знать русский, мы должны были знать английский, это было очень сложно. У нас же всё в стране делалось, чтобы люди язык знали, но не общались и не умели воды попросить, но читали газеты. Это никуда не годилось, здесь нужен был язык общения, язык полного понимания друг друга. Долго ещё американская разведка пыталась выяснить, как мы знаем язык. Это настораживало, но я понимал, что не выучу язык – меня никто никуда не пошлёт. А нам уже было под 40 лет и надо было изучать совершенно новый для нас корабль. И язык!

– Как удалось справиться с языковой проблемой?

– Это была самая большая трудность. Было условие: не освоишь – не полетишь. И когда мы сдали все экзамены перед стартом, генеральный конструктор Глушко спрашивает: "А я не вижу протокола английского языка. Где экзамен?". –  "А мы не сдавали".  "Так не пойдёт, у нас в межгосударственном соглашении написано требование, где чётко сформулировано знание языка. Вы понимаете, что вы делаете? Не готовы, так мы и не полетим. Кто нас куда торопит? Перенесём срок, а позориться не надо". "Хорошо, – говорю. – Давайте экзамен сегодня сдадим. Мы в 12 закончили, назначайте на 4 часа". "Ну и нахал", – говорит Глушко. А я отвечаю: "Ну, если мы его не знаем, то и не будем знать.  Вы неделю, месяц дадите нам, мы всё равно его не выучим".

На 4 часа назначили комиссию, в которую вошли люди из военного института, из иняза Мориса Тореза,  из института для иностранных студентов. В общем, семь человек преподавателей и нас два экипажа и ещё дублёры, тоже семь человек. И начался экзамен. Мы им навязали свою лексику, которую они даже и не знали: термины типа "закрутки на солнце", наш профессиональный язык, а у всех этих политологов – трескотня политическая. В общем, как они ни пытались нас забить, не получилось. Мы все получили по "четвёрке", кроме Юры Романенко. Юра Романенко, в отличие от нас, в школе и в лётном училище  учил английский язык. Вот они его назвали American talk, он один получил оценку "отлично". Но это была борьба, и мы её выиграли.

–  Каким языком больше пользовались во время полёта?

– Наверное, Том Стаффорд правильно говорит, что мы работали на трёх языках: английском, русском и оклахомском (Томас Стаффорд из Оклахомы – прим. ред.). Том очень коммуникабельный. Кстати, на сегодняшний день у него очень хороший русский язык.

–  Какие трудности возникли уже на орбите?

–  Сразу же всё началось с неприятности: у нас отказала вся телевизионная аппаратура, пять телекамер. Догадаться было нетрудно, что источник отказа – коммутатор. Стали думать, как его исключить из схемы, чтобы работали остальные. А у американцев отказал переходной люк, и они всю ночь разбирали его, потом собрали и доложили, что всё готово. Что за это время сделали мы? Интересно получилось. Перед самым стартом я на космодроме пошёл в какой-то спортивный магазин и купил охотничий нож с двумя лезвиями и отвёрткой. Что мне в голову пришло, я не знаю. И я отвёртку интуитивно положил в аварийный запас, мало ли что. Хотя на борту есть нож с двумя лезвиями из углеродистой стали, хорошо режет металл. Ну и когда у нас возникла проблема, Володя Джанибеков вместе со специалистами разработал, как нам добраться до коммутатора. А там сплошная панель из дюраля. Мы начали внутренний дюраль надрезать обычными ножницами и вырывать его. Таким образом мы вырвали лист из панели где-то сантиметров 60, задрали его кверху, добрались до коммутатора и начали скручивать гайки и болты. И под отвёртку шестигранник сделали. Были у нас с собой ключи – у двух ключей бородки отлетели, а нам остался один болт, и мы не можем его снять. И тут я вспомнил про свой нож. Достал нож, отвёртку под 90 градусов поставил, начал сбивать – и сбил! Сняли мы коммутатор. Все шесть концов соединили, коаксиальный кабель придумали сделать так: контровочную проволоку обмотали лейкопластырем, там высокое напряжение. Получился коаксиальный кабель. Признаться, я не думал, что мы введём систему в работу. Я сижу в корабле, Валерий (Кубасов) – в орбитальном отсеке, думаю, сейчас сеанс связи идёт, что будет? И вдруг вижу: загорелся зелёный глазок, камера заработала одна, вторая. Исправили систему!

– Как произошла первая официальная встреча на орбите с американским экипажем?

– Мы должны были по программе встречаться над Москвой, по команде "Открыть люк" я должен был пожать руку Тому Стаффорду. Мы подлетаем к Москве, нам говорят: "Начинайте встречу". А я: "Мы уже сидим за столом". – "Как???" – "Да, они у нас, кормим их обедом". И вот я до сих пор не помню, где я ускорил процесс – я отвечал за время по секундам. Но представляете, как красиво получилось: в 1945 наши отцы встретились на Эльбе, а в 1975 году сыновья встретились над Эльбой. Вот как будто специально кто-то взял эту вертикаль и так построил.

Мы уже приготовились, плакаты всякие написали, я с Земли взял этикетки "Столичная водка", "Старая водка" и на тубы наклеил. Сели за стол, я даю каждому по тубе водки: "Давайте, ребят", мне говорят: "Нельзя". – "It`s Russian tradition. Before eat we must drinking Russian vodka, it`s very good for your stomach". Согласно традиции русской кухни, это хорошо для желудка. Клюнули. Открыли, чин-чин. Крупный план мы сняли, Дик Слейтон взял тубу и ошалел: там борщ! Это была такая человеческая шутка: до сих пор никто не верит, что мы на самом деле ели борщ, а не пили водку.

– Случалось ли вам нарушать распоряжения, отданные с Земли?

– Когда ещё готовились на Земле, был спорный момент. Группа инженеров настаивала, чтобы "Союз" перед стыковкой с "Аполлоном" облетал его на расстоянии 150 метров. Потом Стаффорд стал доказывать, что это неправильно, надо облетать на расстоянии 35-40 метров, как летают в паре самолёты, что это оптимальное расстояние, которое надо использовать во время этой операции. Страсти накалялись. Меня вызвали, я послушал и говорю: "Том, конечно, надо на расстоянии 150 метров летать, это безопаснее". Я не знаю, как он сдержался и не набросился на меня с кулаками. "Предатель", – говорит. Мы вышли в коридор, я отвечаю: "Там будут только два человека: ты и я. И какое расстояние там будет – это наше дело. Я тебе обещаю, я как летчик буду лететь, когда вижу твоё лицо, а это 35-40 метров". Прошло уже 40 лет, а никто не вспомнил, какое расстояние мы держали во время этого эксперимента. Инженеры хотели подстраховаться: чем дальше – тем лучше, безопаснее. А на самом деле всё по-другому. Получилось так, как мы договаривались.

– Какие эксперименты проводились на орбите, все ли были удачными?

– У нас не прошёл единственный эксперимент: у меня была колба с собой с мальками рыб, туда была закачаны вода и кислород на 10 дней, им хватало. Но когда мы сбросили давление с 760 до 550, подстраиваясь под их давление, эти колбы лопнули. Жидкость ещё там была, но кислород весь вышел. И рыбки погибли. В бортжурнале написано: "Как себя чувствуют рыбки? Хорошо, они все погибли".

Все остальные эксперименты, научные в том числе, прошли без всяких трудностей. Они были очень человеческие, например, обмен семенами калифорнийской ели и сибирского кедра. Мы поменялись, и сейчас в Листвянке, селе, где я родился, в центральной Сибири, есть в кедровом бору целая аллея калифорнийских елей, их видно, они прижились, сейчас метров по 25-30. А американцы посадили наш кедр. Это, конечно, баловство, но всё-таки что-то символичное в этом есть. И они интересуются, и мы: "А как там наши деревья?". Хорошо ваши деревья. И наши деревья хорошо.

Сложный эксперимент был связан с исследованием кислорода, водорода и азота в атомарном состоянии, когда надо было ходить  вокруг "Аполлона", замерять плотности этих газов. Ещё были исследования солнечной короны, это требовало ювелирного мастерства управления кораблём. Мы построили так главную ось связки, что она смотрела на Солнце. Расстыковались, и я отвёл свой корабль на расстояние, когда диск Солнца был полностью закрыт "Аполлоном", и снимал края Солнца, эту солнечную корону. У нас был специальный фотоаппарат, килограмма три, с очень хорошей оптикой. Но главное – это плёнка чувствительностью 10000 единиц, которую держали в свинцовой коробке. Отшлёпали всё, получилось очень красиво, как струи газа идут на расстоянии десяти корпусов от американского корабля. А в промежутке хорошо видна яркая солнечная корона, которую проанализировали и по ней поняли состав газа, который выбрасывается из Солнечной атмосферы. Вот это был очень сложный эксперимент.

– Можете припомнить какие-нибудь шутки на орбите?

– Во время работ делали интересные репортажи. Я делал над Америкой, у них знаменитая такая передача "Good morning, America". Они все в 7 часов утра слушают её, где что почём и какие где события. И это был как взрыв бомбы, когда я вдруг сказал: "I`m Russian cosmonaut… Полковник Леонов" и дальше говорю, что я якобы вижу. И тут уже фантазии не было предела: "Я вижу, как жёлтый автобус везёт детей… Driver is very blond". У них мамы по очереди возят детей. И вот такая деталь, что блондинка за рулём… Ведь верили же! А Том Стаффорд в своём репортаже сказал: "Доброе утро, советский народ, это я, Фома Фомич, космонавт, родился в Оклахоме, Оклахома – это Сибирь у нас". И начинает говорить, что он видит, и как это прекрасно. Порядка 6 миллиардов людей были причастны к этой программе. И потом каждый день в эту минуту ждали передачу из космоса "Good morning, America, Good morning, Советский Союз".

– Вы по-прежнему часто общаетесь с Томасом Стаффордом. Он не забыл русский язык?

– Он усыновил двух мальчиков из России. И вначале им запрещал говорить на русском. Потом я сказал ему: "Том, ты зря это делаешь. Они забудут русский, это их хлеб". Сейчас он с ними говорит только на русском языке, а с матерью они говорят на английском. Он восстановил у них язык. Когда он приезжает, я перевожу его на английский, когда он говорит на русском, а когда я говорю на английском, он меня переводит на русский. Для аудитории это очень интересное решение. Конечно, есть ошибки. Но я заметил из практики, что человека, который говорит на чистом языке, не слушают. А к человеку, который говорит с ошибками, аудитория вдруг проникается. По-моему, мило, когда он говорит на русском: "Дождь на меня напал", то есть попал под дождь.

И досадные случаи были, и смешные. Как-то говорит: "Подай мне вон ту раму". Ясно, что это не рама, он показывает на ремень. Что-то уловил…  Наши отношения продолжаются до сих пор. Он назвал своего внука Алексеем в честь меня, я назвал свою внучку Кариной – у него две дочки, одна из них Карина, хорошая такая девочка.

– Как бы вы сегодня оценили результаты полёта "Союз – Аполлон"?

– Том Стаффорд после пресс-конференции заявил, что уверен, что кооперация последует и в других областях науки и техники, не только в космосе. За полёт нам была дана высочайшая оценка, действия экипажа были  безупречны. Такого никто никому не говорил, и я, конечно, горжусь и вспоминаю ещё раз Валерия Кубасова, бортинженера, который блестяще содержал технику. У нас был такой слаженный экипаж, мы понимали друг друга. Все ещё думали, как же сложится психологическое отношение совершенно разных людей с разных континентов. Но люди-то профессионалы, они знают, как вести себя и как подчинить свои внутренние эмоции ради общей цели. Это был очень слаженный экипаж из пяти человек. Прошло 40 лет, и мы продолжаем эти отношения.

– Верна ли была сама идея необходимости сотрудничества в космосе?

– До этого никакого сотрудничества не было. Более того, мы не знали, что делают американцы. Но сейчас, анализируя, мы понимаем, что они делали то же самое, что и мы. Жизненная логика и задачи, которые стояли перед ними, заставили их делать то же самое. Сейчас, когда экипажи смешанные, они живут у нас, летают у нас, питаются у нас, они каждый день делают ту работу, которая у нас планируется. И если они хотят внести что-то своё, это мы вносим. Но до сих пор они не дали ничего, такая у нас стандартная и всеобъемлющая система подготовки космонавтов. Я этим занимался 20 лет.

–  В чём отличие подготовки космонавтов у нас и у них?

– Мы сейчас учим космонавтов вести репортаж во время свободного падения. Получается очень эффектно, человек в сжатое время выполняет очень большую работу. Первый прыжок как: одна минута задержки, он скажет два-три слова типа "Стою на обрезе" и больше ничего нет... А в конце он отпрыгал 20 прыжков с репортажем и уже  говорит чётко: "Стою на обрезе люка, команда "пошёл", включаю секундомер, стрелка пошла". Дальше: "Меня крутит, я разворачиваюсь, я под собой вижу то-то, меня повело, начинаю открывать парашют". Вот это у них (американцев) полностью отсутствует.

Ещё мы поняли, что очень дорого летать на невесомость на самолётах, надо создать гидролабораторию. Мы её сделали. Они долго думали и сделали такую же центрифугу, как у нас, только поменьше. Потом поняли, что это бесполезно, кому-то, видимо, её продали, на её месте сделали бассейн. Они потеряли время и, конечно, их бассейн не такой, как у нас. У нас он большой, глубина 11 метров, позволяет половину орбитальной станции сунуть туда. Это достаточно, чтобы почувствовать давление.

– Какие события вы назвали бы самыми ожидаемыми в космической отрасли у нас и в США? Какая судьба ожидает МКС?

– Американцы делают новый корабль. У них сейчас нет корабля. Говорят, года через два будет корабль, и он сразу будет адаптирован в программу и ближнего космоса, и дальнего. Точно так же у нас уйдёт корабль "Союз", придёт новый корабль "Россия" с новым носителем. Уже делали два пуска двух вариантов – 12 и 20 тонн с Плесецкого космодрома. Конечно, там условия гораздо лучше, чем на космодроме "Байконур". Но и "Байконур" нельзя бросать, потому что его сразу приобретёт европейское космическое агентство. И это будет большая проблема. Космодром "Восточный" на Дальнем Востоке расположен далековато от всех предприятий, которые создают космическую технику. Должен же быть полный контакт – доработка, изменения, это всё будет сложнее, если будет в два раза дальше, чем космодром "Байконур". Года через два пойдёт наш корабль "Россия". Он у нас уже был. В 1977 году я был руководителем испытаний от центра подготовки космонавтов, мы запускали корабль, который был в варианте на два и на пять человек. Потом началась конфронтация между Челомеем и Глушко. И зарубили этот корабль. А сейчас к нему вернулись. Потеряли столько времени…

Мы открыто заявили, что МКС будет работать до 2024 года. Это же комплекс общим объёмом 1000 кубов, весом 400 тонн, с двумя сегментами: американский сегмент – 7 орбитальных модулей, наш сегмент – 5 модулей и ещё на Земле стоит шестой, который мы запустим в конце этого года. Поэтому всё замешано, никто эту станцию бросать не будет. Даже если они создадут через два года свой новый космический корабль, они всё равно будут туда летать, и мы будем вместе работать. Я не думаю, что найдётся какой-то сумасшедший, который порвёт эти связи. Этого не может быть. Несмотря на то, что сейчас делает Обама, даже у него не поворачивается язык сказать о сворачивании наших космических проектов. Они как брали у нас "Кузнецовские" двигатели, так они их и берут. И никаких санкций на это нет. Я думаю, надо быть сумасшедшим, чтобы свернуть эту программу.

Смотрите также интервью Алексея Леонова в "Специальном репортаже "Событий" "Орбита интересов".